Из цикла “Виталькины рассказы”
АККУРАТНЕЕ!…
Наученный многолетиями пробираться по московской подземной области метро, в сгущённые пиковые часы лавируя среди ритмически расставленных утренних нищих, а по вечерам среди следующих на автопилоте глотнувших запрокинутых господ, в толчее однородно окрашенных людей и разнообразных женщин, спешащих с утра доказывать очередное право на честно вывозимое в сумках и в сознании вечером, я понял одно: в метро уместна только старательная аккуратность.
Ибо центральным содержанием этой области установлена повышенная опасность, вроде игры на мостовой с огнём. О необходимости в такой аккуратности достаточно наберётся у каждого, кто пользуется этим транспортом, я же приведу пару случаев, мне запомнившихся.
Поезд подходил к перрону пересадочной станции, и в сутолоке вагона кучками слипшиеся между собой пассажиры, энергично огрызаясь, перелепливались по возникшим перед остановкой интересам: кому выходить — кому ехать дальше. Я уже относился к первой группе и, отлипнув от пассажирки средних лет из второй, к сожалению, группы, вынужденно переклеился к изрядно загруженному господину, который передо мной опознавательными движениями локтей протискивался к необходимому выходу. В обеих его руках были объёмистые сумки, приличествующие такому часу. Одна из них, что в левой руке, моим коленкам как-то сразу не понравилась костлявостью своего содержания, а в правой — было хотя и заметно более весомое, но мягкое. Это было цилиндрическое сооружение в габаритах ствола царь-пушки из московского Кремля на довольно длинных ручках-помочах, что придавало указанному снаряду сходство с древним стенобитным тараном главного калибра. Обойти господина мне было не с руки, как и не с ноги, так что требования объёмного маневрирования в набитом снаряжёнными телами пространстве продиктовали мне терпеливо выходить из вагона прилипшим коленками к этому мягкому тарану.
Белый свет станционного вестибюля пришел на смену потустороннему туннельному пейзажу, криво разлинованному пыльными кабелями, по которым параллельным курсом несётся лихая электродвижущая сила; она игриво ныряет на станции под перрон, дабы невзначай не обезобразить утверждённой архитектуры. В окнах мелькают со всё замедляющейся резвостью весёлые мраморные пилоны, и вот уже у того пилона, против которого сейчас откроется наша с навьюченным господином дверь, отчётливо проступила хлопочущая над редкостной в метро мусорной урной объёмная подсобная дама. По могучим движениям её плечевого пояса угадывалась широта чувственного жеста, оценить которую со стороны придётся в самом ближайшем будущем некоторым ничего не подозревающим и случайным соглядатаям. На даме, заметной во всех отношениях, была флуоресцирующего цвета оранжевая безрукавка, надетая поверх телогрейки широкого покроя, фирменная юбка “meschkovina”, инвентарные сапоги и диэлектрические перчатки резинового цвета. Многоцветная дама деловито и намётанно управлялась с мокрой тряпкой. Последняя деталь, весьма весомая в нашем эпизоде демократической жизни, сначала совершенно не проявилась из-за сложенной в букву “Г” с закруглённым углом позы убиравшей дамы. Что касается головного убора, то он как-то в моей памяти не зацепился, возможно, как долго находившийся в приёмном устье, которое при взгляде изнутри урны мужественно обрамляло такого же широкого покроя овал лица рабочей дамы, а возможно, просто как сущий пустяк.
Двери поездов московских подземных трасс продуманно мудры и хитроумны. Они никогда не откроются, прежде чем пассажиры, как покидающие вагон, так и остающиеся в ожидании своих остановок, не будут коллективно оглоушены бодрящим объявлением о месте, куда приехали, о возможной пересадке, иногда и пожеланием уступать места в пользу мелких детей и старых многолетников. Эталонная громкость объявляемых оплеух настолько замечательна, что, находясь за пределом болевого порога нормального живого, совершенно и изумительно способна поднять любого окончательно закончившего быть живым.
И вот выключены реактивные дюзы объявительных динамиков, опавшие на мгновение и слегка скукоженные уши пассажиров вновь расправляются, обретают упругость и способность слушать металлическое змеиное шипение раздвигающихся дверей, сожалеющих о послаблении своей железной власти к очередной слипшейся порции выпускаемых на свободу. Появившиеся свободные кубические дециметры у дверей по мере напряжённого утреннего опорожнения вагона, позволили моей коленке, прилипшей к мягкому древнему снаряду, полностью убедиться в достоинствах независимой подвески: мягкий толчок коленки по сумке вызывает её приличное поступательное движение, при этом из-за значительной длины ручек-помочей рука несущего снаряд господина не ощущает никакой обратной связи в виде информации об источнике неподозреваемых возмущений.
Очутившись на перроне, я естественно отлип коленкой и заложил левый вираж, обходя господина со стороны костлявой сумки, которая и потоньше, и ещё потому, что справа его обойти мешала надвигающаяся позиция дамы, склоненной над ранней урной. В уменьшающийся просвет я уже не вписывался, тем более на вираже.
Потом я неоднократно хотел себе сказать: ”И как тебе не стыдно, Витальспиридоныч! Из-за тебя вон последнюю урну из метро вынесли,” — и мне уже начинало становиться существенно стыдно. Тогда я сворачивал в трубочку свой восклицательный вопрос, не заканчивая его до конца. Затем для справедливого раскаяния напрягался нижней челюстью и, вздрогнув, запрокидывал голову и закатывал утомившиеся глаза. Чего-то бормотал про пострадавшего господина и о достойном трудоустройстве практически невинной дамы.
Вы уже правильно вычислили, что эта шаловливая коленка, прежде чем войти в составе полного объёма моего тела в левый вираж, самовольно и без предупреждения нанесла боевой горизонтальный удар по казённой части снаряда, который своей боеголовкой точно пришелся в закруглённую часть такого же массивного угла буквы “Г” ожидаемой дамы. Естественно, после этого трудящейся даме внезапно и без отрыва от производства пришлось поэтому внедриться внутрь урны несравненно глубже требуемого инструкциями и здравым смыслом.
Гружёный господин, чистосердечно не подозревавший о причине, был весьма удивлён следствием в виде результата на собственном лице, — результата, оформленного с молниеносной быстротой и широким жестом расчувствованной дамы, вооружённой пахучей мокрой тряпкой в диэлектрических перчатках упомянутого резинового цвета. Хлёсткий громовой шлепок по децибеллам явно превзошёл объявления метрополитена для почивших лиц. С таким треском вероятнее всего схлопываются далекие для нас бедные галактики; в нём потонули грохочущие оплеухи о закрывании дверей, о следующей станции, а также лязг железных членов состава, который тут же скоропалительно смотался в тёмный зев оглохшего туннеля.
— Аккуратнее! — только и выкрикнула дама в увлажнённое лицо зарвавшегося господина и по причине моментального удовлетворения сразу же потеряла к нему интерес, снисходительно занявшись продолжением санитарной работы; я это наблюдал уже с верхней лестницы перехода, задержавшись на мгновение из-за какого-то внезапного феномена в распоясавшейся коленке, которая решила, не отходя особенно далеко от места преступления, якобы прихромнуть, чтобы безнаказанно поглазеть верхними глазами и незлобиво осклабиться.
Дальнейшая судьба действующих лиц мне неизвестна: когда, где и чем утирался после внезапно продезинфицированный господин, сдержал ли он своё нецензурное слово, данное смазавшей даме, не знаю. Коленку я себе подлечил, на всех своих сумках ручки довольно укоротил, а насчёт аккуратности в метро зарубил на своем собственном носу и придерживался, пока почти совсем не забыл.
А вот намедни о том, чего забывать не следует, мне напомнил уже второй случай, хотя в неожиданной для меня плоскости, но опять же в метро.
— Аккуратнее! — раздалось женским голосом с левой у меня руки.
Я моментально сгруппировался, инстинктивно закрыл глаза, но влажного на лице не почувствовал. Это я услышал, когда спрессованным часом утреннего пика мирно перемещался по переходу на посадку в состав, уходящий в центральную зону туннельного подмосковья. Среди сумчатых москвичей и гостей столицы я отличался разве что длиной ручек у моей ежедневной сумки на работу. Стал скорее вспоминать и тут же припомнил, что задумчиво задел только что обойдённого мною пассажира женского пола, скрытого под шубой из шкур незаслуженно убитых носителей обыденного меха. Слегка сбросив обороты, я постепенно развернул на собственной шее голову влево и на параллельном курсе под туманным налётом традиционно суровых русских вопросов — когда же это кончится? и кончится ли это вообще? — опознал серьёзное миловидное молодое лицо славянской национальности. Оно было обрамлено зимней шапочкой с бантиком тесьмы под подбородком. Живые глаза и губы светили серьёзно и спокойно без обыденной колкости взгляда и домашних заготовок преднамеренного сарказма. В порядке обмена я располагал только представить на обозрение изрядно побывшее в употреблении произведение моих незабвенных родителей в виде долгие годы претендующего на регулярную зарплату живого заполнителя и регулярного пользователя подземных траекторий.
Сколько раз до этого предупреждал себя, говоря себе: ”Аккуратнее, Витальспиридоныч!”…А тут ни с того — ни с сего вступило в голову, что не буркнул и не брякнул по обыкновению, а с не свойственным месту и времени выражением:
— Простите, пожалуйста…— пропел, не отрываясь от задевшего лица и ступая в некотором развороте своих плеч, справедливо ожидая исчерпания перезревшего инцидента.
Её лицо пришло в неожиданное для меня движение. Уголки губ поползли в стороны и вверх, раскрывшись презентацией двух ровных жемчужных рядов. На взошедшем сопровождаемом лице обозначились необыденные параметры улыбки, а искрящиеся глаза треугольничками двух сверкающих солнц переслали по свободной части пространства свидетельство об отпущении греха от имени и по поручению засветившегося лица, — индульгенция, по-научному.
Происшествие вроде как обещало быть законченным благополучно, и я свою голову уже начал было ступенчато возвращать в обратный разворот к намеченному курсу. Но не успел ещё оторваться от двух сверкающих треугольничков, как из них в оба мои глаза вылетели тонкие, но проворные голубые змейки, которые, электрически пробежали под моим пальто по всему позвоночнику сверху вниз, наделали чего-то беспокойного в середине организма и выпали горячим уголёчком в департаменте поддержания вида. И тут ещё, дополнительно, — ясно увидел, как с её лица, оставаясь одновременно на нем, отделяется и сходит с него, — как снимается тонкая кожица,- прозрачный, но достаточно плотный двойник — точная цветная копия случившейся улыбки. Отдельно от первоисточника она тут же устраивается наподобие рыбы-лоцмана перед моим лицом, сопровождая меня как бы на добычу и одновременно уводя от жертвы. Лицо ушло своим курсом, я — своим, однако, с лоцманом снаружи и чем-то тёплым внутри.
И — не пропадает, и греет, и не пропадает…
— Аккуратнее, Витальспиридоныч, — настойчиво и любезно уговариваю себя,— аккуратнее! В твои-то многочисленные годы…
Декабрь 1998 г.
